![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
(no subject)
Friday, 18 September 2009 06:39Тошнота. Это первое, что осознаётся остатками личности. Горло сводит судорогой, сквозь которую рвётся белёсой мокротой кашель. Желтоватые сгустки в молочной жиже мокроты - это остатки слизистой, возможно, что они вяло трепыхаются в этом последнем бульоне, доживая секунды своей, уже независимой от меня жизни. Жизни. Глаза открывались с трудом, Не важно. Кашель снова скрутил горло. В глазах разливалась синева и скакали искры, лёгкие скрипели, а рёбра трещали, пытаясь извлечь из глубин тела саднящую пустоту, но та не поддавалась. Пространство лихорадило, оно шло рябью. Кашель был такой сильный, что тошнота очень быстро укрепилась и присоединилась к этому дикому буйству ошалелых нейронов. К цветовой гамме лужи на полу присоединилось зеленоватое пятно с оранжевыми прожилками. Видимо глаза немного перебарщивали с передачей цвета. Рефлекторный комментатор внутри черепной коробки безразлично диагностировал гастрит, возможно с начальным изъязвлением стенок желудка. Мои ткани явно не отличались жизнелюбием. Что у них? Депрессия? Стресс? Кризис среднего возр…
Поток мыслей удалось остановить с трудом. До кризиса среднего возраста мне не дожить при таких перспективах развития. Деградации в смысле. Почему-то вспомнился змей Кундалини, ментальный антиглист, пробуравливающийся к третьему глазу через анус зазевавшегося тантриста. Змей. Ощущение того, что надо встать охватило тело. Сжатая пружина и взведённый курок, но какие-то рычаги сломались, поэтому вся это будоражащая огненная мощь вопила из клеток своих мембран, желая приблизить тепловую смерть вселенной хоть на фемтосекунду. Что там говаривал по этому поводу Больцано? Мышечная масса беспомощно распластавшаяся по скелету пульсировала, словно я весь затёк, или же отсидел всего себя разом. Где-то там, в глубине белёсой кожи прятались волшебные ниточки сосудов, в которых клубилась мутным дымом гемоплазма. В гулком и извилистом пространстве кровеносной системы плавают крошечные блинчики эритроцитов, с небрежно болтающимися кислородиками на химической привязи, меж них перекатываются взбудораженные лейкоциты, увлеченно грызущие инородные вкрапления протоплазмы в моём уже не гомео, но стазисе, а…
Что-то мешало мне сконцентрироваться на более важных вещах. О более важных вещах я догадывался, но пока не мог понять какие они. Факт их существования был сейчас моим богом, а я, афонский монах в келье своего непослушного организма истово молился ему о милости: если не сознания, то смерти. Бог опять не слушал. Или даже не был. Сиплый воздух дёргался по просторам горла изъеденного желчью и желудочным соком, сердце лениво постукивало, миг тянулся сквозь меня очередную вечность и никаких изменений в этой вселенской гармонии я не ожидал.
Пространство оказалось реально существующим помещением, у которого явно наблюдались стены и потолок. Пол я нащупал ранее и уже не сомневался в его существовании. На потолке висели жёлтые гиперболоиды, явно дающие свет, позволяющий созерцать гипрочные стены мерзкого розового цвета. Рефлекторный комментатор, ранее диагностировавший мои внутренние проблемы, снова включился. Обведя обстановку моим не очен сфокусированным взором он констатировал факт моего нахождения в типовой офисной кладовке. Пустой. Если не считать меня.
Безжалостный поток сознания, несущийся по автострадам аксонов в неуютном костяном куполе над глазами, казалось совсем перестал обращать внимание на светофоры, регулирующие его деятельность. Маленькая всепоглощающая анархия, напоминающая метель на сопках. Сверкание электрических разрядов увлекало и завораживало, в неистовом урагане микромыслей воздвигались и рушились философские школы, решались уравнения всего сущего, вспоминались и забывались величайшие эпосы в литературной истории человека, возникали сложнейшие загадки, и это творилось в леденящей, белой тишине. Ненавижу белый. Ненавижу, ненавижу, ненавижу.
Первая сильная эмоция с момента пробуждения оказалась спасительной для воссоединяющейся личности. Где-то дальних рубежах появились намёки на воспоминания, и это согревало. Сложная термодинамическая система, стремящаяся стать мной, восстанавливала основные процессы, столь важные в эти трудные минуты. Покалывание по всему организму предвещало невесёлую, но весьма нужную боль восстановления аэрации самых удалённых уголков организма. Плечи уже начинали ныть, от поступающих к ним безжалостных окислителей остатков углеводородов, и в месте с этим возвращалась способность совершать пусть маленькие, но осознанные движения. Пальцы немедленно скрючились, вбивая ногти в ладонь, которая фонтанировала потоком мерзких, но равно желанных мурашек. Хотелось улыбнуться. Недолгая минута с момента пробуждения была видимо самой насыщенной в моей жизни. Язык шершаво переваливался в сухом рту, натыкаясь на зазубренные монолиты зубов. Во мне закипала радость, но в ней варился страх. Гаденький и необъяснимый, он был недосягаем и разящ, как финский снайпер, отправлявший мёрзнущих красноармейцев в неоплачиваемый отпуск на родину всех героев. Маленькие бугорки неврастении впились в части моего тела касающиеся пола, и я проклял гравитацию, вещество, Хокинга и Миньковского (который наверняка был ни при чём). Безумный муравейник, живущий внутри, играл в татаро-монгольское иго, причём явно выигрывая. Спокойная и скептическая часть личности, только что вернувшаяся из вечности немедленно оправдала своё возвращение, напомнив, что в ближайшие три минуты это пройдёт, а до тех пор надо заняться вещь гораздо более важной, чем беспомощная ипохондрия. Надо срочно заплакать. «Всего пары слезинок, выдавленных на иссушённые зерцала твоей такой многострадальной души хватит, чтобы мутноватый и неотчётливый мир стал чётче и яснее. Нет, он не станет лучше, но будет лучше виден, а это уже многого стоит», - шептала мне воскресающая интуиция, и у меня не было ни малейшей причины, что не верить её словам. Своевременная тоска резанула по сердцу тонкой бритвой и отёкшие слёзные протоки нехотя вытолкнули на свет электрических ламп малохольный выводок клонов какого-то очень древнего водоёма. Веки дёрнулись вниз, загораживая обзор, но тут же вернулись обратно. Стадце солёных капель оказалось недостаточно тучным, чтобы удовлетворить гуморальный голод этих пустошей. Резкая стеклянная боль сжала мышцы на скулах, и колючий спазм у корня языка вырвал из меня признание. Да, мне больно. И пусть в комнате не было ни одного прокурора, готового довольно потирать ладони при виде мучений осуждаемого, пусть в комнате не было судьи готового экстатически колошматить молотком по хрупким синапсам моего беззащитного существа, пусть в комнате не было ни одного врага, друга и прохожего – равно это вынужденное признание подорвало основы юного оптимизма. Оптимизм зарыдал моими глазами и обрушил потоки на жаждущие зем…
Холодное рацио оттолкнуло интуицию, с мелодраматическими глупостями от пульта управления и привычно село в кресло командора. Перед ним чернели пустоты экранов наблюдения, тускло отсвечивали тумблеры и рукояти ручного управления всем этим бардаком, который надо было срочно реорганизовать. Что- похожее на азарт шахматиста промелькнуло по внешним эмоциональным контурам и скрылось в зазорах между глиальными клетками. Курсор консоли управления мелькнул и тут же разлился в тысячи строк комадных кодов, скриптов проверки и тестовых запросов. Одинокие всплески электромагнитной активности стали учащаться и упорядочиваться, организуя устойчивые структуры, с резонансной амортизацией внешних помех (как, скажите, как маленькая вычислительная станция в самой не перицепицированной части моей персональной вселенной ухитрялась сохранять работоспособность в этом зачумлённом электромагнитным излучением бараке для нежизнеспособных отходов… Отходов чего?), на сенсорных панелях плясали узоры интерактивных интерфейсов запущенных рацио утилит. Тело реагировало на эту широкополосную какофонию конвульсиями эпилептического припадка, но мозг не терял контроля за происходящим. Скудные запасы АТФ стремительно истощались. Жировая ткань истончалась, разлагаясь на воду и угольный ангидрид. Свежевыделенная вода немедленно распределялась по страждущим подсоленным клеткам, пессимистично потерявшим объём в период, находившийся позади от точки отсчета актуального времени, в секретном периоде, терявшемся к древности миллисекунд восприятия. Освобождённый джоуль полыхал в органоидных топках пламенем необретаемой, но желанной свободы, медленно повышая общий температурный фон.
Со стороны (чьей?) этот безумный карнавал мог показаться (кому?) первобытным хаосом, торжеством энтропии, транжирством последних запасов, пиром во время ядерной войны на крышке шахты ржавеющей баллистической ракеты, совсем не напоминающей тополь, но под тонкой плёнкой безумия скрывался холодный расчёт. Пусть от непомерной нагрузки альвеолы выходили из строя, сражённые микроинсультами, протяжённостью порядка тысячи средних фибрилловых нитей, но вбрасываемый их соседями кислород рвал вязкие сети нарождающегося тромба, не допуская окончательного выхода из строя. Потоки красных кровяных телец, столь чудесно светлеющие от беспроигрышного размена углекислоты на её, кислоты, родителя покидали розово-серые поля газовых растворов, устремляясь к живым клеткам. Даже вечно отрешённые от всеобщего движения бактерии кишечника с удивлением наблюдали чудовищную перильстатику этого независимого и саморегулирующегося механизма, вызванную неравномерностью восстановления кровоснабжения его гигантских площадей.
Безумие кислородного вброса несло с собой и побочные эффекты. Клетки, казавшиеся полноценными и рабочими внезапно теряли химическую связь с гомеостазисом, после чего немедленно атаковались озлобленными лейкоцитами, разлетаясь на запчасти для белков более стойких клеток. Иммунный террор разрастался сильнее и сильнее, увеличивая температуру и без того перегревающегося организма. Почти восстановившееся до состояния внешней целостности сознание прокручивало бессмысленную, но совершенно неуничтожимую мысль: «Хоть бы воздух здесь вентилировался…»
Искусственный припадок закончился так же неожиданно как и начался. Точечные судороги и спазмы в недоохваченных аэрированием регионам разбегались фантомными болями в точках пространства, уже не занятых материей моего космоса, но даже эта боль дарила какой-то пародоксальный кайф от сознания непрекращения потока поступающих ощущений. Жёлтый глаз лампы качался, встревоженный нерегулярными осцилляциями оживающей плоти. Восприятие приобретало приятные особенности целостного разума. Глаза синхронизировались по цветам, и теперь, даже если и показывали цвет не таким, каким он был бы для меня раньше (раньше?), то хотя бы не расходились в показаниях так сильно, как раньше. Пресс усталости мягко прижимал к полу, осмотические боли в обезвоженных мышцах превращались в судороги, сердце изображало джазмена-виртуоза из клуба «Коттон», горло саднило, боль в почках, потерявшая первозданную остроту, превратилась в равномерный фон, напоминающий пятидестигецовый шум из неизбежного радио на автобу…
Окружающий мир деактуализовался. В этом мире существовал такой феномен, как автобусная остановка. Пусть всего одна, пусть еле удерживющая свою массивную пластиковую крышу на хлипкой ржавчине крашеных-перекрашенных ножек, без скамейки, пусть даже без радио. Или таких феномена два? Одна – ветхая, как мумия пятитысячелетнего прогресса в области создания и обработки конструкционных материалов широкого профиля применения, живое олицетворение пути от известняка, до плетёнки из металлокерамических волокон, сплетёнными искусственными механизмами, эдакий храм эклектики на просторах воображаемого космоса, коллекция заплток и правок, произведение искусства, не подлежащее упорядочиванию, ввиду полной своей несовместности с соблюдением причинно следственной связи, и вторая, простая, точная неабсолютно простая автобусная остановка, не читаемая, не опознаваемая, абстрактная до последнего момента: когда ладонь проскальзывает по прохладному материалу; даже после того остающаяся абстрактной, выдуманной, предельно применимой, эталонной автобусной остановкой, конструкцией, у которой нет других функций. Тогда вс...
Рвота, кашель, озноб, судороги, вязкая противная слюна во рту - организм казалось бросил все средства, для обеспечения плотного контакта с реальностью. Глаза по прежнему воспринимали любой цвет, как повод для продолжительных вариаций и импровизаций на тему позднего Энди Уорхола в раннем кайнозое после 6 суток воздержания от приёма любых, отличных от разрешённых законом, средств. Линии, контуры, какие-то геометрические минимумы, основная цветовая гамма и прочие мелочи держались в пределах заранее строго определённых погрешностей, но детали, которые я пытался опознать в окружающем мире оказывались совершенно несовместимыми со всеми предыдущими (?) представлениями об исследованных (в основном на ощупь и наотмашь) территориях. Но всё таки перицепиальная вселенная неуклонно расширялась, прямо-таки навязывая мозгу вычисление постоянной Хабблаприм. Но уже имеющийся опыт наглядно демонстрировал, что такое времяпрепровождение не является лучшим вариантом прожигания времени. Если есть возможность выращивать энтропию более резвыми темпами, то надо хвататься за неё, а не за проверенный, а потому опостылевший до чёртиков метод наращивания числа микроаневризм.
Неизвестность, окружающая меня вдруг стала осязаемой, ужасающей и бесконечной. В каких-то кэшах памяти оставалась информация о том, что жалкие несколько секунд назад мне было вполне себе хорошо не смотря ни на какие проявления дурного воспитания организма, теперь же, когда кашель прекратился (когда он прекратился? Здесь что-то не так!), а рвота унялась (чем можно блевать сейчас?), озноб сменился истерическим тремором и параноидальным желанием исчезнуть из этого мира раз и навсегда, так в нём предполагается вероятность возможности взаимодействия. Взаимодействия? Какое может быть взаимодействие в мире состоящем из четырёх стен, пола, потолка, лампочки и пытающегося собрать мозги в кучу... А кстати, кого?
Кого, чёрт подери уже скоро десять минут как колошматит обо все доступные поверхности и не исключается вариантов того, что об недоступные тоже. Внезапно, рефлекторный комментатор, паразитирующий на моём мозгу без малейшего предупреждения разразился длинной тирадой состоящей из непонятных терминов, странных глаголов, ещё более странных географических названий и междометий. Присутствие источника внутренних слуховых галлюцинаций всё ещё ощущалось, но он молчал, словно дожидаясь ответа. Я молчал. Тем временем глаза вдруг стали синхронизироваться, если и не с окружающим миром, то по крайней мере друг с другом, так, что в конце концов видимое правым глазом стало похожим на видимое левым глазом, с естественной погрешностью на разницу углов обзора. Стены продолжали оставаться розовыми, свет - жёлтым, а мутная лужица на полу - странным этюдом в тонах, никак не ожидаемых от собственного организма.
Самым главным достижением было то, что внутренний монолог перестал работать по принципу DDOS атаки, а спокойно тёк себе в во времени и нейронах, слабо матерясь на особо тугих синапсах. Дикий и немотивированный ужас тоже не исчез, просто перестал мной интересоваться - эту часть сознания сейчас больше всего интересовал сон, но сна в ближайшее время я не предвидел.
Пользуясь улучшением я присмотрелся к лампам и без удивления понял, что оба жёлтых круга намертво прикручены к потолку восемью болтами (на двоих) и не имеют достаточного количества степеней свободы, чтобы раскачиваться над моей неприглядной тушкой. Более того, постепенно проясняющиеся воспоминания из прошедших десяти минут отличались сумасшедшей противоречивостью и неправдоподобностью, что наводило на мысль о галлюциногене или какой-то другой травме сознания со всеми вытекающими последствиями. Слабость в теле, хоть и была сильной, но не помешала с кряхтением встать на ноги. Кружащаяся голова несколько портила способности к координированию действий, но опираясь на стену я мог стоять и смотреть на душераздирающий пейзаж раскидывавшийся передо мной, во всей своей красе восьми квадратных метров стандартной офисной подсобки. Напротив меня была дверь такого же розового цвета, что и стены, под ногами свидетельство моего присутствия здесь в не очень здоровом виде. Странно, что всё это время я не замечал одежды на себе, но поднявшись я оценил по достоинству все прелести влажной холодной рубашки липнущей к телу посредством какой-то особо вонючей модификации пота. Жажда, ранее вежливо молчавшая, всё-таки решила напомнить о себе характерным пересыханием глотки, которое хотелось немедля исправить.
Разложив те немногие мотивации, что у у меня были на данный момент и аккуратно распределив их по степени важности, я пришёл к выводу, что первоочередной задачей для ныне имеющегося в данном помещении сообщества клеток будет поиск источника холодной и чистой воды, а уж на втором месте решение сложных логических задачек из быта современных психотуристов. Медленно проскальзывая по стеночке я дошёл до двери. Вместо пары шагов у меня получилось маленькое, увлекательное путешествие до самой крайней точки того мира, который я сейчас мог объять своим довольно примитивным разумом. Нажав на рычаг ручки я толкнул дверь.
На пороге передо мной покачивалось жирное тело до боли знакомого мне Тибета. Жар промчался от затылка к пяткам, следом за ним неслись ледяные капли пота, немедленно проступившие на лице. Судя по цвету кожи он висел здесь явно дольше суток, а то и двух. Мысленно благодаря всех тёмных трикстеров разом за то, что обоняние у меня еще не восстановилось, я попытался оттолкнуть Тибетовскую тушу с прохода, но руки завязли в рыхлой буро-белёсой коже покойника. Открывшиеся глаза меня уже не удивили. Наступило Состояние Полного Приятия Окружающего Мира Во Всей Его Уродливой Противоречивости И Ненадёжности. Вселенная вокруг существовала сама по себе, я сам по себе, а жирный старик (смерть старит), в котором завязли обе моих верхних конечности, смотрел на меня неодобрительно и медленно вдыхал своей загнивающей грудью воздух для какой-то особенно язвительной реплики. Комедия ужасов стала слишком абсурдной для того, чтобы продолжаться, но неловкость моего положения, скованность, вполне понятная для такой нетривиальной ситуации и
Откат событий назад произошёл настолько плавно, что я его не заметил. Противная лужица рядом с лицом, свет, стены, слабость, дрожь, спазмы в горле несущие кашель и тошноту, всё как я уже привык. Нововведением был очень выразительный ход - размещение оживающего тела не на верёвочке у входа а на простыночке рядом со мной. Белёсый кисель его телес (откуда столько?) уже расплылся в здоровую лужу, и в целом это напоминало эпическое полотно «массовые самоубиства медуз на почве соревнования с офисным планктоном». (Что-то в голове опять работает не так). При всей своей гнилости Тибет дышал, причём спокойно и легко, как отдыхающий вечером горожанин, спустившийся на лавочку перед подъездом для курения в более здоровой обстановке. Его лицо (видимое мне только в профиль) излучало умиротворение и самоудовлетворённость. Трещина улыбки ясно указывала на то, что удовольствие он продолжает получать. По бледной коже, напоминающей уже скорее кожицу на ножке поганки, чем хоть что-то имеющее отношение к животному миру, бегала мелкая рябь, а здоровые складки щеки колыхались, почти касаясь пола. Что-то мне мешало расслабляться надолго в течение этой безумной четверти часа и это что-то опять стало меня тормошить. Желание двигаться, сменилось желанием куда-то попасть, но в данной композиции не был предусмотрен художественный ход с уходом по английски, зато явно готовилась некая эпическая, хотя может и батальная сцена, и сейчас эти события должны начать свой бег, но запущу реакцию я. Или не запущу, что может привести...
Тяжёлая оплеуха разрушила все мои сомнения в говённости этого мира. Юберовский вертухай явно замахивался, чтобы добавить, тем временем в другой вселенной, не имеющей никакого отношения ни к нашей, ни к какой-либо ещё вселенной, отвратительная антропоморфная лужа вытягивала своими ложноручками из моего ложнотела внутренние ложноорганы. Ме-е-едленно, медленно. Хотелось постучаться в тот розовый кабинетик, на двери которого висит табличка «НЕ ВХОДИТЬ», подойти сзади, сесть на корточки и, наслаждаясь действом, всё-таки донести до Тибета что он повторяется, но моё желание прервала вторая оплеуха прилетевшая примерно из тех же мест, что и первая, более того она была примерно той же силы... Контур Юбера за массивным туловищем молодого бойца его личной армии был неизменно нейтрален и неподвижен. Вот только над головой у него была видна верёвка, которая почему-то упиралась в потолок. Внезапно нырнувшая в кресло командора интуиция утвердительно покачала головой:
- Да, родной, тебе пиздец...
пересохшие веки царапались, словно речной песок,но глаза могли видеть. Вокруг меня было то, что при соблюдении определённых условностей можно назвать пространством.
Поток мыслей удалось остановить с трудом. До кризиса среднего возраста мне не дожить при таких перспективах развития. Деградации в смысле. Почему-то вспомнился змей Кундалини, ментальный антиглист, пробуравливающийся к третьему глазу через анус зазевавшегося тантриста. Змей. Ощущение того, что надо встать охватило тело. Сжатая пружина и взведённый курок, но какие-то рычаги сломались, поэтому вся это будоражащая огненная мощь вопила из клеток своих мембран, желая приблизить тепловую смерть вселенной хоть на фемтосекунду. Что там говаривал по этому поводу Больцано? Мышечная масса беспомощно распластавшаяся по скелету пульсировала, словно я весь затёк, или же отсидел всего себя разом. Где-то там, в глубине белёсой кожи прятались волшебные ниточки сосудов, в которых клубилась мутным дымом гемоплазма. В гулком и извилистом пространстве кровеносной системы плавают крошечные блинчики эритроцитов, с небрежно болтающимися кислородиками на химической привязи, меж них перекатываются взбудораженные лейкоциты, увлеченно грызущие инородные вкрапления протоплазмы в моём уже не гомео, но стазисе, а…
Что-то мешало мне сконцентрироваться на более важных вещах. О более важных вещах я догадывался, но пока не мог понять какие они. Факт их существования был сейчас моим богом, а я, афонский монах в келье своего непослушного организма истово молился ему о милости: если не сознания, то смерти. Бог опять не слушал. Или даже не был. Сиплый воздух дёргался по просторам горла изъеденного желчью и желудочным соком, сердце лениво постукивало, миг тянулся сквозь меня очередную вечность и никаких изменений в этой вселенской гармонии я не ожидал.
Пространство оказалось реально существующим помещением, у которого явно наблюдались стены и потолок. Пол я нащупал ранее и уже не сомневался в его существовании. На потолке висели жёлтые гиперболоиды, явно дающие свет, позволяющий созерцать гипрочные стены мерзкого розового цвета. Рефлекторный комментатор, ранее диагностировавший мои внутренние проблемы, снова включился. Обведя обстановку моим не очен сфокусированным взором он констатировал факт моего нахождения в типовой офисной кладовке. Пустой. Если не считать меня.
Резко включились почки.Или я резко заметил, что они болят. От неожиданности я застонал, но получился какой-то жалкий треск, тихий и совершенно ничего не дающий. Жёлтое светило над головой слегка мигнуло и закачалось. Наверное это глубокий постмодернистский символ, ссылка на «маятник Фуко», а значит на конспирологическую версию моего нахождения в этом розовом объёме. Значит я здесь не по своей воле, а возможно даже против…
Безжалостный поток сознания, несущийся по автострадам аксонов в неуютном костяном куполе над глазами, казалось совсем перестал обращать внимание на светофоры, регулирующие его деятельность. Маленькая всепоглощающая анархия, напоминающая метель на сопках. Сверкание электрических разрядов увлекало и завораживало, в неистовом урагане микромыслей воздвигались и рушились философские школы, решались уравнения всего сущего, вспоминались и забывались величайшие эпосы в литературной истории человека, возникали сложнейшие загадки, и это творилось в леденящей, белой тишине. Ненавижу белый. Ненавижу, ненавижу, ненавижу.
Первая сильная эмоция с момента пробуждения оказалась спасительной для воссоединяющейся личности. Где-то дальних рубежах появились намёки на воспоминания, и это согревало. Сложная термодинамическая система, стремящаяся стать мной, восстанавливала основные процессы, столь важные в эти трудные минуты. Покалывание по всему организму предвещало невесёлую, но весьма нужную боль восстановления аэрации самых удалённых уголков организма. Плечи уже начинали ныть, от поступающих к ним безжалостных окислителей остатков углеводородов, и в месте с этим возвращалась способность совершать пусть маленькие, но осознанные движения. Пальцы немедленно скрючились, вбивая ногти в ладонь, которая фонтанировала потоком мерзких, но равно желанных мурашек. Хотелось улыбнуться. Недолгая минута с момента пробуждения была видимо самой насыщенной в моей жизни. Язык шершаво переваливался в сухом рту, натыкаясь на зазубренные монолиты зубов. Во мне закипала радость, но в ней варился страх. Гаденький и необъяснимый, он был недосягаем и разящ, как финский снайпер, отправлявший мёрзнущих красноармейцев в неоплачиваемый отпуск на родину всех героев. Маленькие бугорки неврастении впились в части моего тела касающиеся пола, и я проклял гравитацию, вещество, Хокинга и Миньковского (который наверняка был ни при чём). Безумный муравейник, живущий внутри, играл в татаро-монгольское иго, причём явно выигрывая. Спокойная и скептическая часть личности, только что вернувшаяся из вечности немедленно оправдала своё возвращение, напомнив, что в ближайшие три минуты это пройдёт, а до тех пор надо заняться вещь гораздо более важной, чем беспомощная ипохондрия. Надо срочно заплакать. «Всего пары слезинок, выдавленных на иссушённые зерцала твоей такой многострадальной души хватит, чтобы мутноватый и неотчётливый мир стал чётче и яснее. Нет, он не станет лучше, но будет лучше виден, а это уже многого стоит», - шептала мне воскресающая интуиция, и у меня не было ни малейшей причины, что не верить её словам. Своевременная тоска резанула по сердцу тонкой бритвой и отёкшие слёзные протоки нехотя вытолкнули на свет электрических ламп малохольный выводок клонов какого-то очень древнего водоёма. Веки дёрнулись вниз, загораживая обзор, но тут же вернулись обратно. Стадце солёных капель оказалось недостаточно тучным, чтобы удовлетворить гуморальный голод этих пустошей. Резкая стеклянная боль сжала мышцы на скулах, и колючий спазм у корня языка вырвал из меня признание. Да, мне больно. И пусть в комнате не было ни одного прокурора, готового довольно потирать ладони при виде мучений осуждаемого, пусть в комнате не было судьи готового экстатически колошматить молотком по хрупким синапсам моего беззащитного существа, пусть в комнате не было ни одного врага, друга и прохожего – равно это вынужденное признание подорвало основы юного оптимизма. Оптимизм зарыдал моими глазами и обрушил потоки на жаждущие зем…
Холодное рацио оттолкнуло интуицию, с мелодраматическими глупостями от пульта управления и привычно село в кресло командора. Перед ним чернели пустоты экранов наблюдения, тускло отсвечивали тумблеры и рукояти ручного управления всем этим бардаком, который надо было срочно реорганизовать. Что- похожее на азарт шахматиста промелькнуло по внешним эмоциональным контурам и скрылось в зазорах между глиальными клетками. Курсор консоли управления мелькнул и тут же разлился в тысячи строк комадных кодов, скриптов проверки и тестовых запросов. Одинокие всплески электромагнитной активности стали учащаться и упорядочиваться, организуя устойчивые структуры, с резонансной амортизацией внешних помех (как, скажите, как маленькая вычислительная станция в самой не перицепицированной части моей персональной вселенной ухитрялась сохранять работоспособность в этом зачумлённом электромагнитным излучением бараке для нежизнеспособных отходов… Отходов чего?), на сенсорных панелях плясали узоры интерактивных интерфейсов запущенных рацио утилит. Тело реагировало на эту широкополосную какофонию конвульсиями эпилептического припадка, но мозг не терял контроля за происходящим. Скудные запасы АТФ стремительно истощались. Жировая ткань истончалась, разлагаясь на воду и угольный ангидрид. Свежевыделенная вода немедленно распределялась по страждущим подсоленным клеткам, пессимистично потерявшим объём в период, находившийся позади от точки отсчета актуального времени, в секретном периоде, терявшемся к древности миллисекунд восприятия. Освобождённый джоуль полыхал в органоидных топках пламенем необретаемой, но желанной свободы, медленно повышая общий температурный фон.
Со стороны (чьей?) этот безумный карнавал мог показаться (кому?) первобытным хаосом, торжеством энтропии, транжирством последних запасов, пиром во время ядерной войны на крышке шахты ржавеющей баллистической ракеты, совсем не напоминающей тополь, но под тонкой плёнкой безумия скрывался холодный расчёт. Пусть от непомерной нагрузки альвеолы выходили из строя, сражённые микроинсультами, протяжённостью порядка тысячи средних фибрилловых нитей, но вбрасываемый их соседями кислород рвал вязкие сети нарождающегося тромба, не допуская окончательного выхода из строя. Потоки красных кровяных телец, столь чудесно светлеющие от беспроигрышного размена углекислоты на её, кислоты, родителя покидали розово-серые поля газовых растворов, устремляясь к живым клеткам. Даже вечно отрешённые от всеобщего движения бактерии кишечника с удивлением наблюдали чудовищную перильстатику этого независимого и саморегулирующегося механизма, вызванную неравномерностью восстановления кровоснабжения его гигантских площадей.
Безумие кислородного вброса несло с собой и побочные эффекты. Клетки, казавшиеся полноценными и рабочими внезапно теряли химическую связь с гомеостазисом, после чего немедленно атаковались озлобленными лейкоцитами, разлетаясь на запчасти для белков более стойких клеток. Иммунный террор разрастался сильнее и сильнее, увеличивая температуру и без того перегревающегося организма. Почти восстановившееся до состояния внешней целостности сознание прокручивало бессмысленную, но совершенно неуничтожимую мысль: «Хоть бы воздух здесь вентилировался…»
Искусственный припадок закончился так же неожиданно как и начался. Точечные судороги и спазмы в недоохваченных аэрированием регионам разбегались фантомными болями в точках пространства, уже не занятых материей моего космоса, но даже эта боль дарила какой-то пародоксальный кайф от сознания непрекращения потока поступающих ощущений. Жёлтый глаз лампы качался, встревоженный нерегулярными осцилляциями оживающей плоти. Восприятие приобретало приятные особенности целостного разума. Глаза синхронизировались по цветам, и теперь, даже если и показывали цвет не таким, каким он был бы для меня раньше (раньше?), то хотя бы не расходились в показаниях так сильно, как раньше. Пресс усталости мягко прижимал к полу, осмотические боли в обезвоженных мышцах превращались в судороги, сердце изображало джазмена-виртуоза из клуба «Коттон», горло саднило, боль в почках, потерявшая первозданную остроту, превратилась в равномерный фон, напоминающий пятидестигецовый шум из неизбежного радио на автобу…
Окружающий мир деактуализовался. В этом мире существовал такой феномен, как автобусная остановка. Пусть всего одна, пусть еле удерживющая свою массивную пластиковую крышу на хлипкой ржавчине крашеных-перекрашенных ножек, без скамейки, пусть даже без радио. Или таких феномена два? Одна – ветхая, как мумия пятитысячелетнего прогресса в области создания и обработки конструкционных материалов широкого профиля применения, живое олицетворение пути от известняка, до плетёнки из металлокерамических волокон, сплетёнными искусственными механизмами, эдакий храм эклектики на просторах воображаемого космоса, коллекция заплток и правок, произведение искусства, не подлежащее упорядочиванию, ввиду полной своей несовместности с соблюдением причинно следственной связи, и вторая, простая, точная неабсолютно простая автобусная остановка, не читаемая, не опознаваемая, абстрактная до последнего момента: когда ладонь проскальзывает по прохладному материалу; даже после того остающаяся абстрактной, выдуманной, предельно применимой, эталонной автобусной остановкой, конструкцией, у которой нет других функций. Тогда вс...
Рвота, кашель, озноб, судороги, вязкая противная слюна во рту - организм казалось бросил все средства, для обеспечения плотного контакта с реальностью. Глаза по прежнему воспринимали любой цвет, как повод для продолжительных вариаций и импровизаций на тему позднего Энди Уорхола в раннем кайнозое после 6 суток воздержания от приёма любых, отличных от разрешённых законом, средств. Линии, контуры, какие-то геометрические минимумы, основная цветовая гамма и прочие мелочи держались в пределах заранее строго определённых погрешностей, но детали, которые я пытался опознать в окружающем мире оказывались совершенно несовместимыми со всеми предыдущими (?) представлениями об исследованных (в основном на ощупь и наотмашь) территориях. Но всё таки перицепиальная вселенная неуклонно расширялась, прямо-таки навязывая мозгу вычисление постоянной Хабблаприм. Но уже имеющийся опыт наглядно демонстрировал, что такое времяпрепровождение не является лучшим вариантом прожигания времени. Если есть возможность выращивать энтропию более резвыми темпами, то надо хвататься за неё, а не за проверенный, а потому опостылевший до чёртиков метод наращивания числа микроаневризм.
Неизвестность, окружающая меня вдруг стала осязаемой, ужасающей и бесконечной. В каких-то кэшах памяти оставалась информация о том, что жалкие несколько секунд назад мне было вполне себе хорошо не смотря ни на какие проявления дурного воспитания организма, теперь же, когда кашель прекратился (когда он прекратился? Здесь что-то не так!), а рвота унялась (чем можно блевать сейчас?), озноб сменился истерическим тремором и параноидальным желанием исчезнуть из этого мира раз и навсегда, так в нём предполагается вероятность возможности взаимодействия. Взаимодействия? Какое может быть взаимодействие в мире состоящем из четырёх стен, пола, потолка, лампочки и пытающегося собрать мозги в кучу... А кстати, кого?
Кого, чёрт подери уже скоро десять минут как колошматит обо все доступные поверхности и не исключается вариантов того, что об недоступные тоже. Внезапно, рефлекторный комментатор, паразитирующий на моём мозгу без малейшего предупреждения разразился длинной тирадой состоящей из непонятных терминов, странных глаголов, ещё более странных географических названий и междометий. Присутствие источника внутренних слуховых галлюцинаций всё ещё ощущалось, но он молчал, словно дожидаясь ответа. Я молчал. Тем временем глаза вдруг стали синхронизироваться, если и не с окружающим миром, то по крайней мере друг с другом, так, что в конце концов видимое правым глазом стало похожим на видимое левым глазом, с естественной погрешностью на разницу углов обзора. Стены продолжали оставаться розовыми, свет - жёлтым, а мутная лужица на полу - странным этюдом в тонах, никак не ожидаемых от собственного организма.
Самым главным достижением было то, что внутренний монолог перестал работать по принципу DDOS атаки, а спокойно тёк себе в во времени и нейронах, слабо матерясь на особо тугих синапсах. Дикий и немотивированный ужас тоже не исчез, просто перестал мной интересоваться - эту часть сознания сейчас больше всего интересовал сон, но сна в ближайшее время я не предвидел.
Пользуясь улучшением я присмотрелся к лампам и без удивления понял, что оба жёлтых круга намертво прикручены к потолку восемью болтами (на двоих) и не имеют достаточного количества степеней свободы, чтобы раскачиваться над моей неприглядной тушкой. Более того, постепенно проясняющиеся воспоминания из прошедших десяти минут отличались сумасшедшей противоречивостью и неправдоподобностью, что наводило на мысль о галлюциногене или какой-то другой травме сознания со всеми вытекающими последствиями. Слабость в теле, хоть и была сильной, но не помешала с кряхтением встать на ноги. Кружащаяся голова несколько портила способности к координированию действий, но опираясь на стену я мог стоять и смотреть на душераздирающий пейзаж раскидывавшийся передо мной, во всей своей красе восьми квадратных метров стандартной офисной подсобки. Напротив меня была дверь такого же розового цвета, что и стены, под ногами свидетельство моего присутствия здесь в не очень здоровом виде. Странно, что всё это время я не замечал одежды на себе, но поднявшись я оценил по достоинству все прелести влажной холодной рубашки липнущей к телу посредством какой-то особо вонючей модификации пота. Жажда, ранее вежливо молчавшая, всё-таки решила напомнить о себе характерным пересыханием глотки, которое хотелось немедля исправить.
Разложив те немногие мотивации, что у у меня были на данный момент и аккуратно распределив их по степени важности, я пришёл к выводу, что первоочередной задачей для ныне имеющегося в данном помещении сообщества клеток будет поиск источника холодной и чистой воды, а уж на втором месте решение сложных логических задачек из быта современных психотуристов. Медленно проскальзывая по стеночке я дошёл до двери. Вместо пары шагов у меня получилось маленькое, увлекательное путешествие до самой крайней точки того мира, который я сейчас мог объять своим довольно примитивным разумом. Нажав на рычаг ручки я толкнул дверь.
На пороге передо мной покачивалось жирное тело до боли знакомого мне Тибета. Жар промчался от затылка к пяткам, следом за ним неслись ледяные капли пота, немедленно проступившие на лице. Судя по цвету кожи он висел здесь явно дольше суток, а то и двух. Мысленно благодаря всех тёмных трикстеров разом за то, что обоняние у меня еще не восстановилось, я попытался оттолкнуть Тибетовскую тушу с прохода, но руки завязли в рыхлой буро-белёсой коже покойника. Открывшиеся глаза меня уже не удивили. Наступило Состояние Полного Приятия Окружающего Мира Во Всей Его Уродливой Противоречивости И Ненадёжности. Вселенная вокруг существовала сама по себе, я сам по себе, а жирный старик (смерть старит), в котором завязли обе моих верхних конечности, смотрел на меня неодобрительно и медленно вдыхал своей загнивающей грудью воздух для какой-то особенно язвительной реплики. Комедия ужасов стала слишком абсурдной для того, чтобы продолжаться, но неловкость моего положения, скованность, вполне понятная для такой нетривиальной ситуации и
наваливающаяся апатия пресыщения информациейлишь удлиняли этот жуткий миг. Тибет явно растягивался под собственным весом, его морщинистое лицо бледнело, постепенно становясь того же цвета, что и плесень, обильно растущая на мокрых тряпках, неизвестно кем и зачем запихиваемых за батарею в подъзде. Жировая масса видимо стекала под кожей, в ноги, которые разбухали, покрываясь мерзкими перетяжками. Профиль носа заметно заострился, глаза тоже бледнели. Всемогущий, ориентировочно мёртвый Тибет таял как туман, превращаясь в уродливое белое облачко, небрежно подвешенное за верёвочку каким-нибудь особо разгильдя...
Откат событий назад произошёл настолько плавно, что я его не заметил. Противная лужица рядом с лицом, свет, стены, слабость, дрожь, спазмы в горле несущие кашель и тошноту, всё как я уже привык. Нововведением был очень выразительный ход - размещение оживающего тела не на верёвочке у входа а на простыночке рядом со мной. Белёсый кисель его телес (откуда столько?) уже расплылся в здоровую лужу, и в целом это напоминало эпическое полотно «массовые самоубиства медуз на почве соревнования с офисным планктоном». (Что-то в голове опять работает не так). При всей своей гнилости Тибет дышал, причём спокойно и легко, как отдыхающий вечером горожанин, спустившийся на лавочку перед подъездом для курения в более здоровой обстановке. Его лицо (видимое мне только в профиль) излучало умиротворение и самоудовлетворённость. Трещина улыбки ясно указывала на то, что удовольствие он продолжает получать. По бледной коже, напоминающей уже скорее кожицу на ножке поганки, чем хоть что-то имеющее отношение к животному миру, бегала мелкая рябь, а здоровые складки щеки колыхались, почти касаясь пола. Что-то мне мешало расслабляться надолго в течение этой безумной четверти часа и это что-то опять стало меня тормошить. Желание двигаться, сменилось желанием куда-то попасть, но в данной композиции не был предусмотрен художественный ход с уходом по английски, зато явно готовилась некая эпическая, хотя может и батальная сцена, и сейчас эти события должны начать свой бег, но запущу реакцию я. Или не запущу, что может привести...
Тяжёлая оплеуха разрушила все мои сомнения в говённости этого мира. Юберовский вертухай явно замахивался, чтобы добавить, тем временем в другой вселенной, не имеющей никакого отношения ни к нашей, ни к какой-либо ещё вселенной, отвратительная антропоморфная лужа вытягивала своими ложноручками из моего ложнотела внутренние ложноорганы. Ме-е-едленно, медленно. Хотелось постучаться в тот розовый кабинетик, на двери которого висит табличка «НЕ ВХОДИТЬ», подойти сзади, сесть на корточки и, наслаждаясь действом, всё-таки донести до Тибета что он повторяется, но моё желание прервала вторая оплеуха прилетевшая примерно из тех же мест, что и первая, более того она была примерно той же силы... Контур Юбера за массивным туловищем молодого бойца его личной армии был неизменно нейтрален и неподвижен. Вот только над головой у него была видна верёвка, которая почему-то упиралась в потолок. Внезапно нырнувшая в кресло командора интуиция утвердительно покачала головой:
- Да, родной, тебе пиздец...
« »
Самое опасное животное на Земле – небольшой подслеповатый примат с мягкими ногтями и плоскими зубами.
« »
Человека формирует не только среда, но и другие дни недели.
« »
расшифровка у аббревиатуры "З.Ы." - Зщые Ылкшзегь
